У девятнадцатилетнего князя при виде этой народной забавы, видимо, кипела кровь в жилах от желания тоже принять участие в бойцовском танце. Он даже начал подпрыгивать и ерзать на своем переносном деревянном престоле. Ближайший к Мстиславу седобородый боярин, понаблюдав за княжескими ужимками и прыжками, и приставленный, наверное, Мономахом-отцом следить за порядком, решительно подошел к нам и велел начинать.

Мы подобрались. Пономарь перестал зевать. Народное действо ничуть его не увлекало, и не возбуждало. Я взялся перебирать струны у домры и вспоминать стихотворный текст. Но странное дело, пошло пять минут, потом десять, а команды от непосредственного руководства так и не поступало.

Посмотрел на Николая: бледный, губы трясутся и шевелятся. Господи! Он же испугался! Странные все-таки существа люди.

Человек, который свою смелость за время нашего недолгого знакомства показал три раза, а за всю жизнь и не знаю сколько, струхнул проговорить несколько слов перед толпой сегодня. Протоиерей дерзил епископу, пытаясь возвести своего покойного учителя в ранг святого, прекрасно при этом понимая, что строгий приезжий начальник может заслать его самого на такие выселки новгородской земли, в захудалую церквушку, от которой при нужде до города за три дня не доедешь. Не испугался ничуть.

Потом изгнал из боярской дочери беса, прекрасно зная, что от нечистого духа, при этой процедуре жди любой гадости. И не думал бояться.

Вышел против здоровенного пресмыкающегося с одной рогатиной — никакой бледности и тряски, — и это без всякого охотничьего опыта. Конечно, можно было бы подумать, что он положился на тертого меня, но церковник был заранее предупрежден, что я такую гадость в жизни и не видывал.

А рассчитывать в таком страшном деле на малознакомого человека просто глупо. У меня было, что и человек, которого я считал другом в прежней жизни, шуршал по кустам, пока я бился с напавшим на нас каратистом. А протоиерей совсем не дурак, далеко не трус. И вдруг сник.

Аналогичная история, правда, произошла и с бывшим атаманом ушкуйников Матвеем, имевшим даже среди них дерзкое и отнюдь не ироническое прозвище — Смелый. Он сейчас на нашей с ним лесопилке доски пилит, работает. Но того подкосила большая первая любовь. Да, неисповедимы пути Господни!

Надо было спасать положение и без участия руководства. Я вышел вперед, вскинул вверх правую руку и заорал во всю мощь своего голоса:

— Тихо!

Площадь довольно-таки быстро стихла и перестала драться: а вдруг любимый князь что-нибудь важное скажет? Сегодня не дождетесь!

Кратко описал будущее строительство каменной церкви. Особо подчеркнул, нагло пользуясь всенародной любовью к Мстиславу, что это его идея и он будет за стройкой присматривать. Тут же пожаловался на недостаточность финансирования и попросил от своего имени помощи у новгородцев. Толпа одобрительно загудела:

— Поможем! Князь доволен будет! Не посрамим землю Новгородскую!

Видимо пора. Постарался выставить голос, усиленный ведуном, под мальчишеский, еще не сломавшийся голос, пытаясь добиться волшебного эффекта, как у Робертино Лоретти. Голосок колебался между дискантом и альтом. Женщины так нежно петь не состоянии — уходят в грудной регистр. Им не дано сравниться в этом с мальчиками.

И над площадью плыл мой, по-новому великолепный голосище. О, мать Мария! Многие плакали. Время у них было. Я на всякий случай объединил два текста, полученных от нашего поэта Ярослава.

Решил, что посмотрю на реакцию аудитории, и решу по времени исполнения. Она была такова, что пришлось добавить и третий, с моей точки зрения, не очень удачный вариант. Но, как говорится, на вкус и цвет товарищей нет. Прошло при полном молчании аудитории. Народ не возился, не переговаривался, вроде даже не кашлял.

Закончил. Стал ожидать реакции присутствующих.

Они взревели секунд через пятнадцать-двадцать. Время благоприятствовало сбору урожая. Подтолкнул заплаканного пономаренка:

— Иди, поработай, пособирай деньги.

Протоиерей меня даже обнял.

— Спасибо! Большущая тебе благодарность за помощь! Как все было вовремя сделано! И как умно ты все сказал! Князя очень к месту упомянул. А я, не поверишь всю силу неожиданно растерял, совсем ослаб. Какое-то странное чувство испытал.

Называемое народом страхом, подумалось мне, тебе раньше и неведомое.

— Бывает и хуже, — заметил я. — Другие при этом состоянии и прячутся, и бегут. Иностранцы его зовут фобией.

Николая это псевдомедицинское заключение успокоило вполне.

Тут к нам вновь подошел седобородый. Голосом человека, привыкшего повелевать и не терпящего отказов, скомандовал:

— После сбора денег — к князю.

И гордо удалился, полный величия и гордости. Боярин, однако, это вам не какие-нибудь там хухры-мухры!

Наш паренек все увеличивал бюджет строительства кирпичной церкви. Народ слова кирпич еще не знал, мог впасть в ненужные сомнения. Поэтому в моей речи звучало каменная. Ну, скоро оценим стоимость моего пения.

— А что-то голос у тебя стал какой-то другой? Теперь всегда таким выводить будешь? — поинтересовался протоиерей.

— Понимаешь, у меня особый дар его изменять. Такой талант бывает, но редко у кого. А сочетания с большой силой голоса, этакой мощью, вообще почти не встретишь.

— Слушал как-то такого скомороха в Киеве на торге. Пел на самые разные голоса и за мужчин, и за женщин. Но не очень мощно, твой голосище зримо сильнее.

Видя, что Прокофий заканчивает обход народа, я громко объявил:

— Кто захочет добавить денег на богоугодное дело, с завтрашнего дня в Софийском соборе этот русоволосый послушник продолжит прием монеты. Фамилии людей, внесших особо крупные пожертвования, будут записаны на особом пергаменте, а затем выбиты на гранитной доске с указанием положения дарителя в Великом Новгороде. Государь лично решит насчет дальнейшего расположения камня в новой церкви. А за всех дарителей помолится сам епископ Герман и наш славный князь Мстислав, потомок византийских императоров!

Толпа опять взревела.

Вернулся наш пономарь, принес почти полную емкость денег. Зря я сомневался в готовности новгородцев к пожертвованиям. Протоиерей велел ему быть после обеда, пока отпустил.

А мы прошли в келью Николая. Он весело сказал:

— Слава Богу! И деньги есть, и перед епископом отчитываться не надо. А то он, гнусный зануда, всю душу вынет! — Передразнил дребезжащим голосом: — Целый гвоздь лишний купили, кхе, кхе, кхе… Только нудить будет: зачем про меня сказали, кто позволил.

— Не посмеет, — объяснил я. — Это все равно что на весь город заорать: не хочу я за вас молиться! Великий Новгород такого не простит и не стерпит — враз вышибут в родной Киев!

— Вроде, как он новгородцам погнусил бы в лицо: — плевать я на вас хотел, кхе, кхе, кхе…, — опять сымитировал манеру говорить начальника протоиерей.

Жалко, я Германа никогда не видел и не слышал, сравнивать было не с чем. Наверное, очень похоже.

— А что князь, — опять затревожился Николай, — доволен ли твоими речами будет?

— Разумеется. Ему на таком месте, да после года вынужденной отлучки, добрую славу опять нарабатывать нужно. А тут: ни рубля не вложил, палец о палец не ударил, а слава уже впереди него бежит. — Сымитировал простонародный говор: — Наш-то князь слыхал? А чо? А ни чо! За кажного из нас молится и церкви сам, без всякого боярства строит! Набожный, видать, страх какой! А то!

Протоиерей задумался. Потом сказал, перед этим пожевав губами.

— Эх, какая у тебя золотая головушка! Как ты все видишь вперед и знаешь! И такая голова для русской православной церкви потеряна! Сейчас невесть чем занят, потом уйдешь неведомо куда и зачем. Да мы с тобой вдвоем в этой епархии горы бы свернули! Но ведет тебя Господь по другому пути… Может и верно, твой поход весь мир спасет? А я тут с этими старыми козлами вместе блею! Возьми меня с собой! Я не помешаю — лошаденку и деньги враз найду, в бою не струшу, не побегу!