— На досуге сходим в церковь, станем побратимами, — подытожил лучший боец нашего отряда.

— Ничего, что у меня уже есть один?

— Будет двое. И у меня будет вас двое, — про Ермоху-то не забывай. Если меня не станет — ему помогай. — Я кивнул. — Бегите. С нетерпением буду ждать.

И мы отправились на разборку с местными грабителями, а Матвей вернулся в обеденный зал стращать пьяных и особо наглых.

Стоило нам отойти от корчмы, как Оксана отманила меня от толпы, придвинулась к моему уху (мы с ней были почти одного роста) и горячо зашептала:

— Я слышала, что тебе этот, с саблей, сказал, на которого Танька тащится, ну тот, который ее прибил!

— И что?

— Я могу помочь!

— В чем? — удивился я.

— Если вас одолевать будут, я за бойцом быстрее молнии слетаю!

— А я за это время разбойников еще быстрее истреблю.

Худышку аж откачнуло.

— Ты тоже из ушкуйников?

— Нет. Но они меня учили.

— И бьешься прямо как они?

— Ушкуйники половчей будут, но обычный необученный человек не заметит разницы.

— Опасаюсь я вас, таких бойцов. Стукнет такому чего в башку, свернет мне голову, как куренку, и не перестанет даже любовью заниматься.

— Мы, новгородские, не такие, — успокоил я девушку. — Мы только для врагов опасные.

Она немножко посомневалась, но все-таки тяга к стяжательству пересилила страх. Оксана кокетливо мне улыбнулась и, как бы невзначай, сделала тонкий намек на толстые обстоятельства:

— Может потом с нами третьим пойдешь? А то дома жрать нечего! Если хочешь, я здоровяка прогоню, тебя одного оставлю. Только тогда это немножко дороже встанет, все-таки знатный человек — боярин, это не какой-то там хухры-мухры.

— Спасибо, обойдусь, — отмел я сразу оба предложения. — Не хочу я ласки чужой женщины, да еще и за деньги. Жену очень люблю, и изменять ей не стану.

— Зря брезгуешь. Чего ваши новгородки против меня? Звук пустой! Я тебе такую радугу устрою, до конца жизни вспоминать будешь Ксюшку искусницу и умелицу. Одарю, как в русской сказке.

— Ты как думаешь, сколько мне лет? — задал я героине многочисленных русских сказок вопрос на засыпку.

Она сходу и засыпалась.

— На вид лет 25–30, но кто вас бояр знает, может какие особые растирки у шведов или немцев покупаете. Самое большее — 35.

— А мне 57. Мы с боярином Богуславом погодки. И не вот что я провел праведную жизнь в постах и молитвах. И работал день и ночь, бывало голодал, мерз, тонул в ледяной воде, в водке и жратве себе не отказывал, и помотало меня по разным городам и даже странам, а особо не постарел. А почему?

— Почему? — эхом отозвалась киевская развратница.

— Потому что женщин в моей нелегкой жизни всегда было вволю. Очень был охочий до баб. Помоложе был, сшибал влет, как тетерок, мне все нравились. Старался ни одной не упустить. Но никогда женщину не покупал, нигде и ни разу. И за долгие годы такой жизни навидался этаких изысков, и напробовался этаких чудес, каких ты и не видала, и не пробовала. А о чем-то может и думать боишься, прячешься ночью в кроватке под одеяло.

— Расскажи и покажи! — загорелась ударница старейшей профессии, — делай со мной что хочешь! Чего хочешь перетерплю и стерплю, все твои причуды вынесу! Денег не надо, да чего там, мамкину прялку продам, и сама тебе заплачу! Только не отказывай в невиданной ласке! Рабой твоей буду! Ноги тебе буду мыть и воду пить!

Девица увлеклась и кричала о своих эротических мечтах на всю улицу. Особенно красиво звучала история о намерениях сбыть матушкину прялку. Всегда приятно видеть увлеченного своим любимым делом человека.

Но на нас уже озирались прохожие, и мои бойцы глядели удивленно — как это я этак ловко раскрутил прожженную жизнью деваху, которая уже не боится ни бога, ни черта, и на которой, казалось клейма поставить было негде. И, самое интересное, так быстро! Особый боярский стиль, голуби мои, это вам действительно, не какие-то там хухры-мухры!

Ладно, хватить веселить столичную публику, на серьезное дело идем. Пора пресекать работницу топчана и кушетки, ловкую киевскую тварь постельную.

— Переставай беситься, ничего у меня с тобой не будет. Не запала ты мне в душу, не увлекла. А я жену неистово люблю, и изменять ей со всякой дешевой подстилкой не стану. Вон мальчишкой пойди займись — больше пользы будет.

Оксана встряхнулась всем телом, как уличная псина после ливня, сбросила с себя боярское наваждение, и, похабно покачивая и виляя бедрами, отправилась дальше прессовать молодого. Вновь послышался ее нахальный и уверенный в себе говорок:

— Да пошутковали там с вашим боярином, не бери в голову! Пока я с тобой, буду к тебе только привязана, как верная женка!

Парень тихо млел. Мир и спокойствие озаряли наивную богатырскую душу ласковым светом первой серьезной привязанности к женскому началу.

А я, глядя на эту идиллию со стороны, еще раз уверился, что даже если бы в моей жизни не было Забавы, на этот киевский сухостой не позарился бы ни за что! Как выражались в 20 веке хохлы о приятной женской фигуристости: берешь в руки, — маешь вешь! А у этой худобы за что прикажете браться? За рубильник носа? Больше, вроде, не за что. Вся плоская! Подиумная модель 11 века, понимаешь ли.

А рядом влюблялись еще два ласковых голоса.

— Эх, не повезло мне с рождения, не дал бог фигурки красивой! На что мне силища дикая, если ни одному мужику никогда не нравилась.

— Но есть же у тебя сынок, значит полюбилась в свое время кому-то.

— Только не помню кому. Ксюшка, шалава, заволокла как-то по юности на берег Славутича, пристроились к взрослым мужикам. Те по пьянке и рады стараться, — налили водки, как себе. Я было отказываться, сроду не пила до этого, а Ксюшка за рукав дергает: не позорься, не обижай мужиков, они от всего сердца налили. От нас с тобой парни шарахаются, кобылами дразнят, так хоть с мужиками по-человечески посидим, с нас не убудет. Я, дура молоденькая, и шарахнула. Аж света белого не взвидела! После этого ничего и не помню. Заволок, видно, кто-то в кусты и по пьянке оприходовал. Может и всей толпой отличились, падкие до землянички оказались. Потом хвалиться перед другими: да я до сих пор девок порчу, мне еще сносу нет. Не гляди, что седоватый — седина в бороду, бес в ребро. Вот так девичьей невинности и лишилась. С подруги-то не убыло, она уж с год перед каждым встречным-поперечным ножонки-то раздвигала, успела уже и плод вытравить. С той поры не беременеет. А я, наивная глупышка, враз и залетела. Как взялись и мать, и всякие родственницы, тетки да бабки, меня долбить! Мы уж бабку-травницу нашли, выпьешь ейные корешки и травки — враз скинешь! Есть знахарка, отомнет тебе пузо в бане, горя знать не будешь! Не дала я им ничего с Максиком сделать, не позволила кровинушку мою убить. Как обозлили окончательно приставаниями своими неразумными, сунула им под нос кулачину и пообещала: кто еще на дите мое посягнет, пришибу! А сила моя уже была известна. Пошушукались, пошептались между собой эти кумушки, да и разбежались. А сейчас сыночек мой золотой каждый месяц зримо подрастает, крупнеет, и делается все более сильным. Даст бог, унаследует силушку мою богатырскую. Не пришиб бы только кого из ровесников по малолетней неразумности. Не умеет еще соразмерить силу удара с нуждой в нем, горячится дитя неразумное. Он единственная радость моей жизни.

— А мужчины нет что ли рядом? — как-то слишком заинтересованно спросил Олег. — Ты же целый день на виду, посетители, поди, толпой возле тебя вьются, манят кто-куда.

Таня горестно вздохнула.

— Вот и я спервоначалу так думала, потому и польстилась на эту гнилую службишку. Думаю себе: плевать, что платят гроши, хоть мужичком обзаведусь. Пусть немолодой будет, бедный какой-нибудь, некрасивый, словом завалященький, плевать — лишь бы мой, и был при мне! Я уж и так, и эдак, и красилась всячески, и одеколонами поливалась — бесполезно. Одеваться взялась, в кокошнике да в душегрее красовалась — никому не нужна, никто не польстился. Взялась просто пьяных к себе утаскивать, самых плохоньких выбирала, дрянь из дряней пыталась подобрать. Пока пьяненькие, все более— менее, — валяются, жрут да пьют за мой счет, иногда, правда крайне редко, и в постель с собой зовут. Танюшка, Танюшка, дай то, дай это. А как отчухаются, протрезвеют, и поминай как звали! Из троих еще ни один не вернулся, не объявился никак. Будто всех троих черти с квасом съели! А уж как я с ними гаденышами сюсюкала, как ублажить пыталась! Никакого проку нету! Никому не нравлюсь!